Расходная деревня

Когда в 1783 году цесаревич Павел Петрович путешествовал инкогнито по Европе, в его свите пребывал и Николай Борисович Юсупов. Вернувшись на родину, 32-летний вельможа вновь отправился за границу, но уже самостоятельно, побывав с тайной миссией в Турине, Неаполе, Венеции, Риме. Вполне взрослый ум и явные дипломатические способности молодого посла обеспечили блестящий результат: благодаря Юсупову была ограничена власть папы на территории государства Российского, прекратились досадные для императрицы интриги английского и австрийского монархов.

В награду князь был произведен в тайные советники и сенаторы, а в 1791 году занял пост директора Эрмитажа и всех императорских театров. На этом более приятном для себя поприще он принес немалую пользу стране и своему роду. Если раньше зрители рассаживались в залах по рангу, то во времена управления Юсупова и далее им предоставлялись собственные, теперь уже пронумерованные места. До него никто не заботился о контроле над театральными сборами и тем более не считал, во сколько императорской казне обходится каждый спектакль. Помимо прочих добрых дел, он сумел добиться правильной организации закулисных помещений, и эта система в целом сохраняется до сих пор.

Г. И. Новиков. Портрет князя Николая Борисовича Юсупова, начало XIX века. Картина из фондов музея-усадьбы «Архангельское»

Одновременно с делами культуры князю Юсупову доверили казенные заводы – стеклянный и фарфоровый – которыми он руководил так же успешно, как и театрами. Перед восшествием на престол императора Павла I Николай Борисович получил должность верховного маршала при коронации и по должности возглавил коронационную комиссию. О том, насколько успешен он был в этом качестве, свидетельствовал красовавшийся у него на груди Святой Андрей Первозванный. Учрежденный Петром Великим в 1698 году, он стал первым российским орденом. Русские государи лично вручали его «в воздаяние и награждение одним за верность, храбрость и разные нам и отечеству оказанные услуги, а другим – для ободрения ко всяким благородным и геройским добродетелям». Последняя фраза выражала первоначальную суть Андрея Первозванного точнее, ведь в петровские времена орден вручали не героям, а членам орденской корпорации, и только с середины XIX века этот знак в числе других орденов рассматривался как награда. В 1801 году, когда занять престол готовился сын убитого Павла Александр I, опытный в коронационных делах Юсупов был вновь назначен на высшие в этой сфере должности и вдобавок к Андрею Первозванному получил алмазные орденские знаки.

Ж. Л. Монье. Портрет княгини Татьяны Васильевны Юсуповой, 1802. Картина из фондов музея-усадьбы «Архангельское»

В 1793 году князь выбрал себе достойную спутницу жизни, взяв в жены Татьяну Васильевну Энгельгардт. До того как стать княгиней Юсуповой, она звалась генеральшей Потёмкиной, поскольку именно эти звание и фамилию носил ее первый супруг, родственник светлейшего князя Григория Потёмкина-Таврического. Похоронив мужа, Татьяна Васильевна, имевшая связи и деньги, могла бы спокойно жить и вдовой, но соблазн стать самой богатой дамой в России был слишком велик. Не питая друг к другу страстной любви, супруги Юсупова не ладили, хотя и не ссорились, однако жили отдельно. Николай Борисович не очень об этом горевал, так как, пользуясь вниманием женского пола, никогда не был одинок. По слухам, в одной из его многочисленных усадеб существовала тайная комната, где висело 300 портретов, изображавших всех возлюбленных князя. Еще говорили, что и княгиня не скучала, но, поселившись отдельно от мужа, помогала ему в хозяйстве. Татьяна Васильевна взяла на себя контроль над некоторыми предприятиями, дотошно изучала спрос и номенклатуру, в частности, шелка, а когда его производство стало убыточным, предложила перевести фабрику на сукно, ее заботами хорошо продававшееся.

В течение жизни Юсупов много путешествовал по Европе, всякий раз привозя из поездки какой-нибудь шедевр – живописный, скульптурный либо литературный, ведь среди заграничных знакомых князя числились великие французы Вольтер, Бомарше, Руссо. Его сыну в наследство досталась не только богатейшая в стране художественная коллекция, но и самая большая частная библиотека, а также великолепный домашний театр. Все эти сокровища требовали помещений, какие имелись в Архангельском – имении хотя и заброшенном, но все же перспективном, – поэтому за него и была уплачена столь значительная сумма.

К 1812 году закончив в Большом доме то, что не успел сделать Голицын, Николай Борисович перевез сюда из Петербурга коллекцию картин, мраморной скульптуры, фарфора, старинной мебели. Тем не менее расположить все это как следует не удалось, потому что началась война. Французы двигались к Москве стремительно, заставляя русских дворян покидать дома и усадьбы в спешке, зачастую без оглядки на фамильные ценности. Архангельское находилось на пути вражеской армии, поэтому бегство, которого так боялись, все же состоялось. В документах не осталось записей об эвакуации из Архангельского, но о том, как это могло происходить, можно судить по описанию того же события в романе Льва Толстого «Война и мир»: «В доме все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые…».

Дворец Николая Борисовича Юсупова выглядел почти таким, как сейчас

Юсуповы уехали в Астрахань, оставив и в московских домах, и в усадьбах вещи, для которых не нашлось места на подводах. Большая часть коллекции была раскидана по отдаленным имениям. В Спасском, например, хранилась «Амур и Психея» Кановы, ныне выставленная в Эрмитаже. В Архангельском статуи пережидали тяжелые времена под полом во дворце или, как парковые бюсты, под землей, в прикрытых дерном ямах. Тем не менее многое, в том числе и большие живописные полотна, осталось на своих местах, под надзором управляющего.

Но тот с охраной ценностей не справился. Наполеоновские солдаты побывали во дворце и в парке, оставив после себя разбитые стекла, снесенные колонны, вздыбленный, а местами просто уничтоженный паркет, разорванные ковры и картины. «Во многих рамах стекла перебиты, – жаловался в отчете юсуповский управляющий, не сумевший уберечь хозяйское добро, – а иные двери и рамы изломаны, полы во многих комнатах подняты, словом сказать, как взойти в дом и взглянуть на все с чувством, то надобно ужаснуться». Убытки в самом деле были огромны. Однако большую часть их причинили не вражеские солдаты, а свои же крестьяне, которые хозяйничали в усадьбе после ухода французов: «Неприятельская партия стояла долго, но вышла; по выходе оных все крестьяне соединились, забунтовали, потом господский хлеб разделили между собой. Больше картины попортили, у одной, что в столовой, угол оторвали на аршин, а иные употребили в дело, бабы в котлах отпаривали краску и шили мешки… Зеркала в золотых трюмах и пилястры перебили в мелкие части…». Трудно обвинить невежественных, оголодавших людей в варварстве, но многие из них воспользовались бегством хозяев не самым праведным образом. Так, в одной из усадеб Юсупова мужики разорили его кожевенный завод, едва не убив попа и дьяка своей же церкви. И раньше, и после того бунты в Архангельском случались не раз, и вообще в документах отмечалось, что «народ буйствует много».

Весной 1813 года Юсуповы вернулись в Москву, хотя до усадьбы добрались лишь к середине лета. Обоз из Астрахани ехал слишком долго, почти полгода, ведь двигаться пришлось по разбитым дорогам, а то и вовсе без них.

К тому же война лишила страну лошадей и волов, но, к счастью, остались люди, которые сумели восполнить, казалось, невосполнимые потери. К работам в усадьбе были привлечены лучшие архитекторы России: Осип Бове, Франческо Кампорези, Пьетро Гонзага, Евграф Тюрин, а также зодчие из строительной экспедиции Мельников и Жуков. Между тем вклад каждого из них ограничился составлением проектов. Из осуществленных здесь проектов Бове можно назвать лишь хозяйственную постройку в восточной части усадьбы, позже названную по назначению и месту – Кладовая над оврагом.

Занятые восстановлением Москвы, знаменитые зодчие приезжали в Архангельское очень редко, не для контроля за строительством, а только для того, чтобы решить отдельные проблемы. Фактическим строителем усадьбы стал местный зодчий Василий Стрижаков – человек большого таланта и необычайного трудолюбия, что неудивительно, учитывая, что он был крепостным. Юсупов его ценил, но никогда не забывал о положении невольника и потому держал, как говорится, в черном теле. Если прославленным архитекторам за проекты платили тысячи (достаточно вспомнить голицынского де Герна), то Стрижаков работал, как все дворовые, за харчи, получая в качестве вознаграждения около 60 рублей в год. Только с 1816 года, взяв на себя, помимо строительства, еще и управление Архангельским, он зарабатывал ежегодно 115 рублей.

Крепостной мастер отдавал усадьбе все свои силы и способности: проектировал служебные здания, составлял планы и просчитывал сметы, нанимал рабочих, наблюдал за тем, чтобы выполнялись договоры, принимал у строителей работу и давал сделанному письменное заключение. Он же на месте видоизменял и подгонял к реальной обстановке то, чего не могли учесть столичные архитекторы.

Благодаря неистощимой энергии Стрижакова строительство в Архангельском продвигалось невиданными темпами. К началу 1814 года парк приобрел ухоженный, достойный богатого хозяина вид, получив кроме отремонтированных старых оранжерей, несколько новых, еще более просторных и гораздо лучше оборудованных. Большой дом сиял свежей краской снаружи и мрамором внутри. К великой радости Николая Борисовича, готовилась принять первых гостей картинная галерея. В этой усадьбе перебывали все его московские знакомые, благо путь к ней от старой столицы был недолог. Несколько часов не слишком утомительной езды по московскому тракту – и коляска оказывалась у заставы, какая в XIX веке имелась в каждом порядочном поместье. Похваляясь друг перед другом, хозяева отмечали границы своих владений башнями, а порой даже крошечными замками, пилонами, обелисками. Оформление въезда считалось делом очень важным, ведь за ним начинался мир с особой культурой и своеобразными обычаями.

Если рассматривать усадьбу как произведение искусства, то ее замкнутость имела особый смысл. Здесь в отрыве от остальной реальности существовало «все свое»: пространство, время, система ценностей, этикет и нормы поведения. Каждая усадьба ограничивала себя от всего внешнего – не случайно на границах многих из них стояли колонны с такими надписями, как «Пути нет» или «Край света». Для хозяина загородное владение, не в пример городскому, противостояло всему, что не согласовывалось с нормами просвещения. Таковой, по его разумению, была стихия социальной жизни вместе с народом, погрязшим в нищете и темноте духовной. Он не хотел лицезреть даже природу, если та казалась слишком дикой. Усадебный мир заставлял каждого, оказавшегося в нем, занимать позицию зрителя. Вольно или невольно проникая внутрь, тот же человек из простого зрителя превращался в путешественника и прилагал старания, чтобы понять и прочувствовать все, что его окружало.

Усадьба Архангельское в начале XIX века: Императорская аллея (1), трельяжные аллеи (2), парадный двор (3), служебные флигели (4), двойные колоннады (5), Большой дом (6), старые голицынские лиственницы (7), верхняя терраса (8), нижняя терраса (9), подпорная стена нижней террасы (10), Большой партер (11), оранжереи (12), фонтан (13)

Юсуповская застава имела вид колонны со щитом, где красовалась художественно выполненная надпись: «Село Архангельское». При необходимости вглубь парка и дальше к дому можно было проехать по короткому пути, выбрав одну из двух узких обсаженных липами аллей. Так частенько поступал сам хозяин, но дамы и важные гости все же предпочитали главный путь, то есть широкую Императорскую аллею, вначале обрамленную соснами, елями и березами. С нее еще издали, высунувшись из окна кареты, нетрудно было разглядеть дворец. Собственно, с дороги взгляду открывалось не само здание, а венчавшая его изящная башенка-бельведер с высоким шпилем: главная аллея до середины поднималась в гору, поэтому все остальное можно было заметить только на спуске. Именно тогда, как и хотел князь, перед глазами внезапно вырастали дворцовые постройки, а затем, по мере приближения к цели, медленно вырисовывались очертания ворот. Массивные, торжественного вида, в верхней своей части они завершались аркой, широкий проем которой позволял видеть часть двора и восхитительный портик.

Северный фасад дворца

Парадный двор и служебные флигели

Господский дом, который выглядел дворцом, но при Николае Борисовиче так еще не назывался, был центром усадьбы. То, что располагался он не в середине, а на краю участка, вовсе не противоречило канонам классицизма. Зато правила требовали, чтобы к дому для хозяйственной или иной надобности примыкали флигели и различные, зачастую не имевшие рациональной роли, архитектурные формы, например галереи, аркады или, как в Архангельском, колоннады.

Связанные назначением либо чем-нибудь иным, все эти сооружения, как правило, соответствовали основному зданию по виду, но редко стояли на одной линии. Чаще они располагались почти замкнутым прямоугольником, формируя парадный двор – пространство непременно обширное и обычно пустое, ведь в нем надлежало разместить кареты всех приглашенных на самый большой прием.

Парадный двор в Архангельском своим, в общем, стандартным обликом напоминал огромный зал под открытым небом; выдержанный в античном вкусе, он являлся своеобразной прихожей. В 1817 году зодчий Мельников украсил его колоннадой, или, по определению самого создателя, «каменными воротами с колоннами и кирпичным сводом над проездом». Немного позже посреди ранее пустой площадки появилась клумба, которую в свою очередь, оживили не только цветы, но и пластическая группа с изображением воина, который пытается удержать тело убитого друга. Созданные как Орест и Пилад, мраморные греки сначала стояли с другой (южной) стороны дворца, украшая цветник верхней террасы. Перенесенные во двор (на северную сторону), они просуществовали под своими исконными именами больше 100 лет, пока не стали Менелаем и Патроклом. Причины, побудившей так странно переменить название скульптуры, теперь не знает никто. Видимо, сотрудники музея были искушены в античной мифологии не больше, чем управляющие Юсупова, которые в описях именовали Ореста, Пилада и других греческих героев… гладиаторами.

Так или иначе, но название «Менелай с телом Патрокла» закрепилось, как и сама композиция, оставшаяся на клумбе, видимо, навсегда. Когда-то вокруг нее кружились экипажи, доставлявшие гостей из Москвы на большие летние приемы. В такие дни окна и двери дома были распахнуты настежь, играла музыка, усиливая радостное чувство предвкушения праздника. Впрочем, праздник царил здесь всегда, поскольку в отсутствие нарядной публики душевный подъем обеспечивала архитектура. Человека, впервые оказавшегося в Архангельском, особенно изумляла живописная композиция на каменных кулисах, прикрывавших фасады флигелей. Выполненная маслом прямо по камню, она придавала парадному двору необходимую парадность, заодно усиливая «колонный» эффект: колонны на картине выглядели продолжением реальной колоннады. Когда вместо старых фресок были написаны новые, с изображениями муз вместо деревьев, дух парадности не исчез, хотя и стал гораздо менее выраженным.

Перестраивая голицынский дом, Николай Борисович, по примеру своих соседей, пользовался советами В. А. Левшина, чье сочинение «Всеобщее и полное домоводство», изданное в 1795 году, стало настольной книгой каждого русского помещика: «Зданию сему для удобности приличнее стоять между двора и саду, против главного приезду. Надобно ему быть отделенному от пристроек, заднего и скотного двора. Если обстоятельства позволяют, нужно четыре угла его учредить против четырех главных ветров, дабы ветры, кои с сих сторон бывают сильнейшие, ударяя в углы, не столько действовали, сколько бывает, когда они прямо приходят в лицо стены. Не худо, чтоб главные виды были на мартовский или сентябрьский восходы солнца».

Двухэтажный господский дом в Архангельском в целом хранит в себе черты классицизма и по канонам этого стиля является центром архитектурного ансамбля.

Южный фасад дворца

Неизвестно, правильно ли княжеский зодчий сориентировал углы, но «сильнейшие ветры» не оказали на здание никакого воздействия. Сегодня всякий посетитель может видеть почти все то же, что видел Николай Борисович: античный портик над низким крыльцом, старинные фонари в промежутках между стеклянными дверями, стены с высокими окнами в белых рамах наличников, бельведер, с которого вся усадьба видна целиком, как на плане де Герна.

Боковые фасады дворца смотрятся богато и живописно по сравнению со скромным главным. Оформляя самую заметную – центральную – часть постройки, архитектор проявил аскетизм, чему можно было бы удивиться, если не знать, что в ином случае ему не удалось бы так эффектно разместить 3 портика. Броские сами по себе, они выделяются на лишенном украшений фасаде, подчеркивая разнообразие объемов здания и заодно прибавляя ему красоты. Невысокие колонны 2 крайних портиков служат обрамлением дверей, открывающих путь на боковые крылечки, где лежат каменные львы. Средний портик, достигая крыши, удостоверяет важную роль этой части здания. Декоративные колонны южного – паркового – фасада отступают от стены на 2/3 объема, выделяя и без того заметный полукруглый выступ. Мягкими формами, куполом и застекленными дверями он походит на беседку, что сближает дворец с парком, а значит, делает его частицей природы.

Въездная арка, так удачно замкнувшая парадный двор, появилась почти одновременно с лифтом, устроенным по воле хозяина в самом дворце: диковинная для того времени подъемная машина двигалась с помощью… рук юсуповских крепостных. Этим закончилось оформление Большого дома, а вскоре завершилась и работа Стрижакова.

Вспоминая судьбу этого замечательного мастера, трудно не отметить горький, но, к сожалению, типичный для крепостной России факт: великолепие Архангельского складывалось из жизней тех, кто его создавал. Напряжение послевоенных лет сильно подорвало здоровье Стрижакова: летом 1819 года крепостной зодчий заболел и написал прошение об освобождении от всех работ. Однако барин, передав стройку другому, велел тяжело больному человеку, «чтобы хлеб даром не ел», выдавать дворовым вино. Осенью он умер, как оказалось, от туберкулеза. Юсупов устроил своему лучшему мастеру пышные проводы, не пожалев для погребения 100 рублей. Еще более щедрое «вспомоществование» было оказано вдове, получившей от князя 172 рубля 75 копеек.

Вход во дворец с южной стороны охраняют каменные львы

После Стрижакова в Архангельском работали его ученики, тоже крепостные мастера Иван Борунов, Андрей Бредихин, Лев Рабутовский, которые под контролем проектировщика Тюрина завершили перестройку Каприза и возвели здание-памятник под названием храм Екатерины. Благодаря Борунову в парке прижились закупленные декоративные растения, деревья редких пород, появились беседки, среди новых цветников были по-новому расставлены статуи. Тот же мастер занимался переделкой системы водоснабжения. Пользуясь проектами столичных инженеров, он заменил полусгнившие деревянные трубы чугунными, вместо гидравлической машины Норберга установил паровую российской конструкции (после нашествия французов все заграничное еще долго находилось под негласным запретом). Машина Борунова – устройство более современное – хотя и располагалась на старом месте, создавала больший напор, что позволило устроить в парке несколько «юсуповских» фонтанов в дополнение к единственному «голицынскому».

В конце января 1820 года усадьбе предстояло еще одно жестокое испытание. «Славное Архангельское сгорело, – шептались в московских салонах, – по неосмотрительности, а может и по скупости… для убережения картин и, более всего, дров князь велел топить галерею стружками». Так или иначе, но пожар действительно возник на втором этаже, именно там, где находилась галерея.

Огонь быстро охватил весь дом. Стояли крещенские морозы, многие из крестьян, сбежавшиеся на помощь к барину из окрестных деревень, домой ушли с отмороженными пальцами. Воды не хватало, а может быть и не было вовсе, поэтому пламя забрасывали снегом. Вещи, прежде всего картины и статуи, выносили через двери и спускали из окон. Пострадало несколько больших полотен, которые в спешке начали вырезать из рам, разбились многие выброшенные из окна статуи. Несмотря на все усилия, огонь уничтожил двери, рамы, драгоценные паркеты, от жара потекли росписи, обуглились полотна. Особенно пострадали башенка-бельведер и весь второй этаж, где погибло практически все, включая мебель, дорогую штофную обивку стен и художественную роспись потолков. Содержимое библиотеки, однако, удалось спасти.

Весной пришлось начинать отделку дворца заново, и только неисчислимое юсуповское состояние могло выдержать столь масштабные работы. «На приведение дома в первобытное состояние, – писал управляющий усадьбы, – теперь делаются подряды и надеяться должно отстроить к следующей осени». Вопреки мрачным прогнозам Архангельскому, по словам одного из писателей того времени, «пожар способствовал много к украшенью». Руководить восстановлением по просьбе князя взялся Евграф Тюрин, взяв себе в помощники Борунова. Обгоревший дом пришлось возрождать артели Осипа Иванова, которая справилась с задачей блестяще. Из купавинского имения прибыл отряд мастеров-паркетчиков: в устройстве новых полов особенно отличились столяр Василий Жигальцев (крепостной соседа Юсупова) и московский мещанин Николай Семенов. Москвичами – скульптором Иваном Лазаревым и мраморщиком Савелием Меркуловым – были заново сделаны лепные карнизы, колонны и пилястры. Последние выполнялись из искусственного мрамора, который в то время уже не был новинкой, поскольку широко использовался в столичных домах. Этот материал представлял собой пластичную массу из гипса c добавлением красителей. Хорошо перемешав, его наносили на поверхность слоями, отчего банальное дерево превращалось в почти настоящий мрамор – разноцветный, с крапинками, разводами, прожилками. Отполированные до блеска колонны и другие обработанные той же массой детали приобретали сходство со своим природным аналогом, а по мнению некоторых знатоков, превосходили его, «потому как были ярче и блестели шибче».

Пилястры из искусственного мрамора в парадном вестибюле

Именно такие детали стали главными в оформлении вестибюля – первого парадного помещения дворца, куда гости князя (разумеется, званые, поскольку для незваных имелся черный вход) попадали, миновав античный портик. Входные залы дворцов обычно не радовали обилием света. Декорированные скупо или, напротив, до вульгарности пышно, они либо контрастировали, либо сливались со следующими далее покоями. Вестибюль во дворце Архангельского, вопреки традиции, являл собой помещение светлое и просторное. Входя сюда, каждый посетитель наверняка ощущал холодноватую торжественность, которую ему придавали монохромность и каноническая отделка: серебристо-серо-белые тона, пилястры с пышными коринфскими капителями, расписной плафон. Потолок и стены вестибюля местами покрывала гризайль. Эта изящная живопись обычно выполнялась в разных оттенках одного цвета, чаще всего серого, о чем говорит и сам термин (франц. grisaille, от gris – «серый»). В данном случае она походила на изысканную скульптуру с изображением лир, курильниц, лебедей, переплетенных вьющимися лентами и листьями аканта. Все это великолепие завершала 6-угольная кайма, обрамленная меандром.

Несмотря на всю свою сложность, скульптурно-живописная отделка вестибюля не утруждала взор и тем более не намекала на то, с каким усилием создавал ее мастер. Одноцветная, легкая, почти воздушная, она выглядела скромной для того, чтобы ярче смотрелись другие элементы убранства – те, которые заслуживали внимания, но могли бы затеряться в броском интерьере. Первое, что сразу бросалось в глаза юсуповским гостям, – висящий над входной дверью фонарь. Имея чуть изогнутый корпус и крупные хрустальные подвески прозрачно-сиреневого цвета, он был сделан специально для прихожей, где постоянно «гуляли» сквозняки. Вторая диковинка находилась на входе в аванзал (от франц. avant – «перед»), как в старинном зодчестве называлось малое помещение, предшествующее большому: двери, ведущие в него, «охраняли» мраморные собаки. Аванзалы, связанные с вестибюлем общим декором, в разных дворцах имели разное назначение. Однако в Архангельском эта комната была устроена, видимо, для того, чтобы знакомые князя не «задохнулись» от восторга, войдя в анфиладу великолепных парадных покоев дворца.

Архитектор гармонично вписал в интерьер большую позолоченную люстру. Благодаря общей скромности комнаты нельзя было не заметить украшенные золотом столы и табуреты. Приятное впечатление оставляло скульптурное обрамление входа в жилые покои: мраморные группы «Амур и Психея» и «Кастор и Поллукс» – копии с античных оригиналов – до сих пор стоят по обеим сторонам двустворчатой двери. Обе композиции скрываются в тени глубоких ниш, поэтому белизна каменных тел кажется ослепительной. В общем небольшие статуи выглядят крупными из-за пьедесталов, коими являются округлые камины.

Композиция «Кастор и Поллукс» выполнена неизвестным итальянцем из настоящего мрамора

Отопительные приборы вестибюля – декоративные и вполне рациональные – сложил печник Иван Башарин, которому, кроме них, пришлось сделать 40 изразцовых печей и 6 декоративных каминов. Можно еще долго перечислять имена тех, кто участвовал в возрождении дворца, благо Юсупов, не в пример Голицыну, распорядился отмечать в документах каждого, кто на него работал, неважно, был ли мастер крепостным или вольным. Более того, все происходившее в усадьбе подробно описывалось в «Книге по строению Архангельского Большого дома». Из нее можно узнать, что в 1820 году «выдано мраморщику Савелью Меркулову 100 рублей, лепщику Ивану Лазареву за коринфические капители, карниз и модальоны выдано 200 рублей». Отсюда же известна сумма, которую Юсупов потратил только лишь на ремонт дворца, – 135 тысяч рублей.

После пожара стены дворца были украшены росписями в стиле позднего классицизма, для чего в Архангельское по приглашению хозяина прибыл француз Николя де Куртейль. Вместе со знаменитым художником новую живопись, в том числе и плафон «Амур и Психея», создавали его менее известные соотечественники, записанные управляющим или небрежно, или на русский манер – Колумбий и Рунжи.

Имя Куртейля было настолько знакомо россиянам, что некоторые считали его русским. Между тем он родился во Франции, учился в Парижской академии и даже выставлялся в Салоне. В 1802 году, после неприятностей на родине, живописец бежал в Россию, где добился защиты и нового подданства. Получив звание русского академика за картину «Филоклет, оставленный на острове Лемносе», он работал в Архангельском, красиво и романтично расписывая стены пострадавшего от пожара дворца. С 1820 года Куртейль жил в юсуповской усадьбе постоянно, понемногу писал, но больше занимался обучением живописи детей крепостных на местном фарфоровом заводе.

Как и предполагалось, в том же 1820 году ремонт Большого дома в целом был закончен. Сложившиеся тогда интерьеры дошли до наших дней с незначительными изменениями. Прежний облик сохранил и парк, в котором иной вид приобрели террасы и подпорные стены, появились новые аллеи, статуи, павильоны и прелестные беседки над обрывом Москвы-реки.

Размышляя о зеленом убранстве парка, Юсупов не пожелал ограничиваться оранжереями. Он решил разбить настоящий ботанический сад, для чего купил подмосковное село Горенки с маленькой усадьбой, где такой уже имелся, правда, был он небольшой и старый, поскольку создавался еще елизаветинским «орлом» Разумовским. Для сада в Архангельском князь выписал из Ревеля (нынешний Таллин) каштаны, а у вельможи Румянцева сотнями закупал цитрусовые и лавровые деревья. Только у него имелась такая диковина, как самое большое в России померанцевое дерево, на которое Юсупов потратил колоссальную по тем временам сумму – 3 тысячи рублей. Одним словом, не будь страшного пожара, может, и не появилась бы в Архангельском та усадьба, которую знают наши современники и которая, по словам популярного литератора Нестора Кукольника, «больше походит на царское, нежели на боярское поместье».